Евгений Миленький:
«Работа — это вариант самотерапии и самопознания»

— Нет, по образованию я культуролог. Но с ГИТИСом мы так долго дружили, что меня автоматически туда записывают друзья на Фейсбуке, и я решил их не поправлять. Оттуда мои преподаватели и много друзей, и жену себе я там нашел.

— И с театралами, и киношниками, и с музыкантами. В тот период я искал себя, активно впитывал всё помимо программы основного вуза, занимался фотографией и представлял себе артистическое будущее.

Я не думал тогда, что ремесленный труд станет делом моей жизни, и даже немножко его стеснялся. Ориентировался на мощное гуманитарное образование, которого мне было «всегда мало», зарабатывал ручным трудом и никому особо о нём не рассказывал.

Преподаватель по истории живописи сказал мне: «Женя, рано или поздно ты эти две вещи сможешь поженить, тебе всё пригодится». Действительно, через несколько лет так и произошло.

Оказалось, что у нас есть общий язык не только с коллегами по работе, но и с дизайнерами интерьеров, и с заказчиками. Ремесло и технологии не ради ремесла, а чтобы решать задачи более высокого порядка.

Много лет я занимался каминами как техническая единица, работал в большой компании, которая потом рассыпалась на много маленьких. Там за мной закрепился статус человека, который решает необычные, нетиповые проблемы. Постепенно я выбрал их в качестве своего основного профиля.

Я любил ездить в далёкие командировки, делать необычные, кастомные вещи и постепенно пришел к самостоятельному проектированию каминов. Когда это первый раз произошло, я понял, как много здесь энергии. Это классный источник драйва, который можно получать совершенно легально, не стесняясь грязного ручного труда.

Да, в этом было преодоление. Сначала я ориентировался на то, чему учился в вузе. Мне казалось, что столь разные поля не пересекаются. Но получилось, что между ними можно выстроить мост и отдельный трап в интересные мне отрасли. Так вся эта интеллектуальная оснастка перестает быть просто edutainment-развлечением, и становится инструментом. В итоге вместо того, чтобы писать научные работы, я стал практиковать. Неожиданный поворот.

— Да. Есть у меня один знакомый, который не прочитал наверное ни одной книжки добровольно, ему это трудно дается. Но он талантливый изобретатель. Как-то раз, когда во время учёбы ему требовалось нарисовать инженерный узел, он просто построил его и принёс работающий механизм экзаменатору. Он нашёл свой необычный способ работы с реальностью, и мне это импонирует.

В нашей работе много фриков — людей, идущих нестандартным путём. Из всех профессионалов я выделяю тех, у кого есть смелость к инвенции, изобретению, и нестандартный взгляд на вещи. Меня тянет к тем, кто необычно работает и мыслит.

— Я начал с каминов в компании Loki. В конце 90-х они представляли европейских производителей каминов: от условно классических и кантри до авангардных Focus, Boley. Всякие голландские штуки.

Эти готовые вещи собирали как конструктор, и требовалось понимание «скользких мест» для адаптации некоторых узлов. Там я приобрел основные технические навыки, позволившие пойти дальше в материал. Такие университеты.

— Это незабываемый момент, потому что тогда через мощный стресс, адреналин и драйв ушёл страх: «А смогу ли я сделать так же?»

Помню это снобистское чувство: собираешь камин, нарисованный другим дизайнером, и думаешь: «Ерунда. Не красота, а посредственность. Я нарисовал бы лучше». Чувство это, конечно, гаденькое, неправильное. Мог бы? — Нарисуй! И тут мне представилась возможность взять и нарисовать. Но вдруг не нарисую?

Когда всё получилось, понравилось мне и клиенту – это был восторг. Тем более, что первый заказ я делал для человека, к мнению которого относился с большим почтением: советский скульптор-монументалист, солидный мэтр Евгений Аблин сказал мне: «Хорошая пластика, язык, делай, как ты хочешь. Я не вмешиваюсь». Данная им свобода была классным подарком с его стороны. После этого моя самооценка взлетела до небес, я стал с радостью браться за всевозможные заказы, даже если их эстетика мне была не близка.

Первый камин напоминал некоторые вещи Корбюзье, белобетонные, навеянные псковской архитектурной формой. Я посвятил его Джону Колтрейну.

— Да, и заказчик его принял. Мне кажется, что часть той свободы, которую я могу себе позволить — давать имена своим вещам.

— И Колтрейн, и Чик Кориа, и Майлз Дэвис, жизненный путь которого — интересная и красивая история. Он не боялся несколько раз заново начинать делать музыку, отказываясь от уже завоеванной территории. Став лицом джаза номер один, он шёл в новый язык, хотя это всегда риск. У него прекрасная автобиография, очень советую прочитать.

— Следующий камин был в стиле a la russe. Это был новый этап, там я столкнулся с социальной спецификой нашей работы и пришлось многое преодолеть.

Клиент хотел, чтобы было, «как у Петра I». Мне принесли картинку проекта, я заявил: «Не нравится, ерунда». Погрузился в тему, стал рисовать, и в итоге сделал проект таким, что не стыдно будет и сваять, и показать.

Я тогда формулировал свою позицию так: «Заказчик, мол, ничего не понимает, а я специалист. Я покажу ему «настоящий a la russe». Он хочет махровую боярщину, «чтобы перед кремлевскими стыдно не было». А я дам ему «Царскую башенку», дам Собор Василия Блаженного в миниатюре, и все будет по-настоящему, только развяжите мне руки и разрешите делать всё самому».

Профессионалы склонны думать о себе хорошо, считают, что в своем-то деле они умнее клиента, и довольно ревностно относятся к людям, которые принимают решение касательно их работ. Я подмечаю это и в себе, и в других.

И там я впервые столкнулся с тем, что заказчики из этого социального слоя не готовы к интонации, разговору и диалогу такого рода в принципе. У нас был жесткий конфликт, но слава Богу, всё закончилось хорошо. У заказчика нашелся консультант, который принял мою сторону. Я доделал камин, получил благодарность, довольного клиента и полную оплату, хотя в процессе пришлось непросто.

Это был островной камин-теремок на четырех пузатых колоннах с тремя арками, открытый теплый и светящийся, с изящной шатровой «крышей». Много керамики, много сочного декора. Весь этот «фарш» нужно было упаковать в приемлемые габариты, чтобы камин не заблокировал собой центральный зал резиденции.

Обязанность дизайнера — заранее увидеть, насколько то, что хочет клиент, эргономично. Продумать usability, сочетание цветов, фактур, форм, заметить ошибку «до» и позаботиться о том, чтобы клиент со своими замыслами и желаниями не сел в лужу. У дизайнера есть инструменты, чтобы всё предусмотреть, и это важная часть этики нашего сервиса.

— Наверное, да. Но это уже не такая горячая проблема, как когда-то. Сейчас меня больше интересует собственная эффективность. Я хотел бы расти быстрее, и этот аспект сейчас болезненней, нежели оценка со стороны.

Я несколько лет накапливал опыт, чтобы иметь возможность говорить: «Вот это я могу, это умею, это у меня получается достойно». Почему-то считал важным иметь материальное подтверждение, что эта эстетика мне по зубам.

Пробуя широкий спектр вещей, я искал свой язык, и испытал приятное чувство, когда мне стали говорить, что он у меня есть.

Хотя, честно, для меня до сих пор открытый вопрос: «Мой ли это язык или присвоенный?» Мы говорим на многих языках. Речь о компоте культур, в котором мы исторически оказались. Сложно не быть постмодернистом, не замечать в себе голосов всего человечества и не натыкаться постоянно на прошлое. Хотелось бы услышать во всём этом самого себя, а вместо этого слышишь десяток узнаваемых лиц. Демоническая история получается, не всегда приятная.

— Иногда да, иногда это сюрреалистичная картинка. Хотелось бы слепить свое лицо, увидеть и успокоиться. Работа — это вариант самотерапии и самопознания.

— Это произошло естественно, само собой. Просто в какой-то момент я себя в этом нашёл. Металлом занимался мой отец, и вполне возможно, что я таким образом делаю дружественный и сыновний жест в его сторону. Я очень уважал его золотые руки и способность сделать всё, что захочется. В том, как он работал с материалом, был шик.

Я помню, что в детстве с большим почтением смотрел на его работы, и думал, что это недосягаемая высота. Я не успел поучиться у него, но сейчас иногда могу заметить: «Ба, да это привет папе!» Наверное, когда-то тогда мне это помечталось, а потом забылось. Может быть и так.

Я допускаю, что мог бы «остаться в кирпиче». Потому что кирпич — материал очень благодатный, там тоже есть откуда «качать нефть».

Кирпичная кладка мне напоминает волокнистое мясо. Это тканная структура, которая имеет свою протяженность, пиксели, минимальные элементы. Поэтому с ней хочется творить параметрические вещи, близкие к тому, что я видел у тебя на картинках с мозаикой. Вот к чему меня тянуло ещё когда я складывал печки из кирпича.

Я сделал камин RED, который напоминает мне барокко в момент его становления, отчасти своеобычный модерн, могу разглядеть в нём следы моей очарованности средневековьем. Всё, что я люблю, соединилось в работе.

В этом ещё много радостных открытий. Ты рисуешь форму, она складывается, ты узнаешь то, что изобразил на эскизе и успокаиваешься. Через поиск ты постепенно видишь то, что любишь. Это классная история. Это способ тратить силы и получать эмоции, визуализируя. Это наркотик, на котором мы все сидим в этой профессии.

Ты получаешь много энергии как бы из ничего. Мне нравится идея ядерной энергии, где мы не жжём топливо, а берём мельчайшую частицу и вытаскиваем из нее мегамощности. Так же, как с пифагоровской цифрой: ты из пустоты получаешь нечто. Забавно, что художественный язык действует по похожим принципам. Тобой движет какая-то логика, анализируя, ты понимаешь её закономерность, и она может многократно работать.

— Ну вот смотри здесь взгляд сразу падает на чугун. Он тяжелый, зернистый, гладкий, фактурный, приятный. Похож на кору какого-то дерева, древесную массу.

Помню, как фотографировал кору старого тополя, и там были такие складки. А эту «кору» я слепил из глины, отлил, и долгое время она жила в чугунной версии, как идеальный задник для каминов моих клиентов. Когда я стал заниматься формовкой и профилированием, то оттиснул этот рельеф в тонком металле. Теперь эта же фактура весит в 10 раз меньше и может стать облицовкой кухонной панели, стены, или просто поразить воображение тем, что плоский металл может вдруг вскипеть такой лавой.

Сколько трансформаций претерпел конкретно этот паттерн! Когда-то он был корой тополя, потом повторён по памяти в глине, оцифрован и растянут, доработан в чугунной отливке и сейчас присутствует здесь как жестяная заготовка для будущей брутальной истории. Плюс в этой детали к нему прилип этот ордерный профиль — отдельная радость. Они дружат и «нужны» друг другу – может быть через оппозицию, через противоположность. Каёмочка ордерного профиля идеально «успокаивает» кипение этой плоскости. Обязательно что-нибудь с ними сделаю.

Вот профиль из стали, я вручную загнул его на листогибе для нескольких каминных порталов. Мне приятно отзывается многое виденное в архитектуре, наверное, здесь я любуюсь каким-нибудь римским камнем. Мне нравится, что один материал имитирует другой: тут листовая сталь выглядит как архитектурный обломок. Я знаю, что ребята из МАРХИ много их рисуют и испытываю маленькую зависть к этой классной практике.

Ещё одна декоративная история мне памятна и приятна: эти «цветы», мне кажется, могли бы понравится Врубелю или Климту. Я представляю, как таким декором можно насытить подходящую пустоту.

Точки сгущения пространства — вот что меня интересует и влечёт. Меня во всём этом радует, как странно работает человеческое восприятие. Для того, чтобы пустота заиграла, нужен всего один прецедент полноты, одна кнопка, которая запустит всё вокруг. Представьте бесконечную снежную равнину. Одна вышка на периферии кадра способна запустить всю эту тишину. Именно сосок «запускает» грудь, как наблюдаемую форму. Великолепие целого не играет без детали. Акцент делает всё остальное.

— Возможно, да. Но мне нравится, как он мимикрирует, перевоплощается и перестает быть черновым материалом. Это уже привычная для меня игрушка, но действенная.

Возьмем ржавую сталь и слово «лофт», упоминание этой «железной брутальности» во многих разговорах стало скучным. Это истоптанное поле, здесь не будет ничего интересного.

Но мы берем оцинковку, которой кроют крыши, — ещё более черновой материал, он тоже ржавеет, — и превращаем его в незнакомый, просто меняя цвет или задавая рельеф.

Что стало с оцинковкой, чтобы она перестала прочитываться как оцинковка? Вот она переливается на складках. Да, они сделаны искусственно, но могли быть и случайными. Что их запустило и заставило нас увидеть историю, содержащую нечто для нас? Сама по себе оцинковка ничего для нас не значит, не содержит. Мы проскакиваем её взглядом.

Какую кнопку мы сейчас включили в голове? Это был рельеф, цвет или рамка? Это разговор про красоту или про ценность? Она была неинтересна потому, что ничего не стоит или потому, что некрасива? С какого момента оцинковка становится красивой? Когда мы понимаем, что она что-то стоит? Она стала шоколадной, вкусной. Что её запустило, что насытило её смыслом, почему она вдруг стала рассматриваться как эстетический объект, если в принципе была вне этого поля?

Вот акцентная вещь. Край завернулся, и эти две звезды стали звучать по-другому. И если бы здесь была рама, это была бы третья история. это разговор о границах.

Заготовки, как маленькие дети, прелестны тем, что ещё не выражены. Они могут стать кем угодно, и это прекрасно. Из них столько всего может получиться.

Иногда вещи «запускает» край, вспомогательный болт, крепеж. То, что помогает нам увидеть его к чему-то приложенным, приставленным, чем-то, что мы узнаем. Этакая игра в узнавание.

— Чтобы создать блик на плоскости, мы сейчас поворачиваем в руках образец. А чтобы зритель мог увидеть такой блик, направив взгляд из неподвижной точки, нам нужно будет смять эту плоскость.

— Если обобщать до простейших вещей и минимального количества функций, в основном, рельеф и патина. Я люблю делать рельеф и патину.

— О, эти прекрасные гигантские зёрна! Интерьер спроектирован студией Натальи Белоноговой, очень красивый и провокационный. Там много холодного, скупого на эмоции бетона, много экспрессивной, абстрактной, злой графики. Знаменитая белая полоса — безмолвный горизонт, неотвратимо следующий по стенам и окнам. И наш металл, как всплеск цвета и формы.

Представь себе пространство, где взгляд находится в жёстком голоде: скупое по отражению, бесконечное поле плоскостей. Матовая и бетонная там даже барочная лепнина на потолке. И вдруг в центре ресторана, где ты ожидаешь какую-то другую игру фактур, возникают четыре яркие витальные штуки: скользкие, выпуклые, космические зерна. Гигантские полированные латунные колоссы, как в Таиланде или Индонезии.

Ты видишь сразу много цвета. Гладкие, неземные, облизанные формы, не сочетающиеся с этим всем — и именно они балансируют холод вокруг. Один акцент приводит всё в гармонию, уравновешивает. Очень крутая игра с впечатлением. Там есть еще алая лента на потолке, и звонкий синий в стульях, но всё это лучше своими глазами увидеть.

Получив этот проект, я сказал себе, что мечтал о таком долгие годы, и ухнул с головой в процесс, несмотря на риски. Мы отправились в поездку маленьким коллективом с набором инструментов. И столкнулись с морем сложностей на месте. Франция — совсем другая планета.

И технически, и организационно для меня тогда эта задача была весьма «на вырост». Сейчас, через два года, я продолжаю гордиться этой работой, с технической и пластической стороны мы явно «did our best» за 2 месяца и это было очень конкурентное качество как для России, так и для Франции…

Вместе с тем я считаю, что главные сложности тогда мы обеспечили себе со стороны «сырой» организации. Наивно и небрежно зафиксированные договоренности порождают хаос и бесплатные подвиги. Тогда по приезду моя команда пережила мощный кризис.

— Этот — один из самых ярких и по работе, и по визуальному эффекту. Уже пара лет, как нет ничего подобного.

— Игры в классику. Я очень люблю свои стальные порталы. Я сделал несколько таких профилей, условно ордерных, и мне кажется, что они очень дружат с кирпичом, и с дубом, и с огнём, который внутри. В этом смысле я поженил две своих страсти: и металл, и камины.

Тут я чувствую себя дома. Мне искренне нравятся камины — огонь и пожар, поселившиеся в интерьере.

— Да, ты её привязываешь и ей управляешь. Камин я обрамил сталью, и одним материалом поиграл в другой. В дизайне мне нравится именно не имитация, а игра. Я ещё не очень внятно могу это объяснить, но чувствую здесь тему.

— Да, хотя ты разыграл тот же мотив. Эта штука для меня дорога, приятно её показывать.

Радует история освоения новой технологии. Есть один станочек, в который я прям влюбился, когда его впервые услышал. Человек нажал на кнопку. Станок загудел, и я понял — у нас любовь. Для этого станка я сделал профильный боёк, и простучал вот этот профиль. Он по-своему простой, но сделать это и увидеть результат было приятно. Мне нравится гофрировать металл.

В английском есть два глагола о том, что можно сделать с листом металла: «to form», когда мы гнём или сворачиваем плоскость, как лист бумаги. И «to shape», когда мы даём плоскости третье измерение, тянем, надуваем. С бумагой так уже не получится, а с металлом можно.

— Об инновациях правильнее спрашивать не меня. Я могу о них говорить, но играю на другом поле: технологии, которые мне нравится осваивать — скорее устаревшие. Это не ЧПУ, это из эпохи, когда прототипы кузовов Порше, и гоночных болидов выстукивались киянкой на кожаной подушке с песком.

Сейчас это конкретный винтаж. В промышленном смысле — технологии до и послевоенные, не позже. С тех пор производство довольно сильно шагнуло вперёд. По большому счету, на переднем крае технологии сейчас ребята, которые умеют выстраивать длинные конвейерные линии и всё делают на ЧПУ.

Нам по душе другие вещи. С одной стороны, мы помним про прерафаэлитов: Джона Рёскина, Уильяма Морриса, Школу искусств и ремёсел, воспевших ручной труд и такой вид художника, который надевает кузнечный фартук и не боится материала.

С другой стороны, мы представляем ребят, которые правильно управляются с токарным станком и формующим оборудованием. ХХ век до середины. Для того, чтобы это сваять, нужна команда мастеров, хорошо понимающих друг друга и несколько технических закономерностей. Напоминает небольшой джазовый состав.

ЧПУ конечно помогает экономить деньги в современном интерьере. Без него никуда. Но мы как будто играем в архаику и анахронизм. Здесь мы и ловим нашу рыбку. При этом от кузнечной ковки (родственный анахронизм) я при всём уважении скорее дистанцируюсь. Я не хотел бы поэтизировать кузнечную ковку как тотальный способ видеть металл в интерьере. Возможно это временно.

Я уважаю сложное ремесло кузнецов, и лично знаком с несколькими серьезными мэтрами, несомненными художниками. Но в России мой глаз часто упирается в стереотип, и я злюсь. Начинаю думать, что из ковки как будто выкачан её художественный потенциал, мало шансов, что глаз «захочет» её в интерьер. Хотя что я говорю, в Голландии картина совсем другая.

Вот, к слову, архитектуру Райта, Корбюзье, Мис Ван дер Роэ, хотя это было давно, мы до сих пор не переварили её как следует. Несмотря на то, что домов райтовской архитектуры в Подмосковье валом, там есть, что исследовать практически. Это не вчерашний день, этот пластический язык нами ещё не освоен до конца. Там ягоды растет столько, что нам еще собирать и собирать. Наверное, все мы тут немного играем в Баухаус и хотим быть как Райт. Понимаем, что не доросли, хотя уже полвека прошло.

Я считаю, что это актуальный язык. Сейчас на нём говорят и те, кто делает коллекционный дизайн. Так что ультрасовременность ещё не наступила, и язык прошлого века по-прежнему актуален. Он не старомоден, не вторичен, от него ещё нельзя оттолкнуться и заявить: «Я говорю на новом языке». Нет, нам на том бы спеть достойно.

А работа… У нас есть счастливая возможность заниматься трудом, ставя себе высокохудожественные цели, при этом ещё и деньги получать.

Кастомные вещи — социальная специфика нашей работы. Хотя мне мой терапевт сказал, что притягивать фриков — это моя личная специфика. Действительно, есть момент. Самые уникальные участники нашей команды — трудные ребята.

— Это, конечно, труд большого количества людей, их знания и опыт. Что и говорить, на людей мне действительно везёт. Огромное спасибо ребятам.

— Либо передовые дизайнеры, либо состоятельные люди, которых эти передовые дизайнеры обслуживают. Чаще складываются истории взаимодействия с дизайнерами, которым нужно воплотить свои замыслы. Реже – с собственниками жилья. У меня есть клиенты, которые заказали сначала один камин, потом второй и третий. Все с индивидуальностью, стоят на разных этажах как персоны. Камин Андерсен, камин Фрэнсис Дрэйк.

Обычно ко мне приходят дизайнеры и говорят: «Я нарисовал такую штуку. Вы можете это сделать?». «Наверное, давайте попробуем». И в итоге, как правило, получается какая-то третья штука, потому что вмешиваюсь я довольно сильно.

Моя зона ответственности — понять, где, в каком интерьере эта вещь стоит, какую функцию несёт и идти от неё, от исходного посыла, задачи. Чем честнее ты тут сработаешь, чем лучше выстроишь этот путь, тем свободнее тебе будет сочиняться в художественном смысле.

Идеология Баухаус мне кажется истинно верной, как ленинское учение. Хорошая дверная ручка должна быть удобной. Хороший стул должен быть устойчивым, хотя можно его сделать и неустойчивым, если так вдруг надо. Задача стула — помнить о том, что есть гравитация.

Это радостная бездна познания. Примерно год назад я понял, что ничего не понимаю в свете, и все мои представления совершенно никуда не годятся. Прочитал о Ричарде Келли, который провозгласил три различные функции для света: чтобы видеть, чтобы увидеть, и чтобы смотреть. Это взорвало мне голову. Я понял, что мне ещё учиться и учиться. Раньше я думал, что свет — это лампочка с абажуром. Нет. Свет может давать акцент.

О том, как расставить акценты, я радостно могу читать целые лекции. Я это и делаю, когда ко мне приходят новые сотрудники.

На самом деле, вообще важно понимать, как что работает. Как, например, работает патина? Что она вообще такое? Вспомните затёртые до блеска скульптуры на станции метро Площадь революции или крышу на Соборе святого Марка в Венеции – это всё патина.

У нас есть объекты, которые устаревают определенным образом: заляпываются, окисляются, на них нарастает культурный слой времени. Это и есть дополнительная ценность — то, чем в общем-то и занимается дизайн.

Вот есть кефир и кефир, стул за 10 рублей и стул за миллион. Что делает стул достойным миллиона? Что сделало его вещью, за которую хочется заплатить миллион? Дизайн присвоил ему дополнительные качества. Я беру новодел — неважно, скульптуру или дверную ручку, — и присваиваю ей возраст.

Человек заказал себе дом, входит в него, а всё скрипит, как слишком новые ботинки. Он просит: «Женя, запатинируй, я не могу на это смотреть». Я даю тот килограмм возраста, которого у дома раньше не было, и хозяин доволен: «Отлично, то, что надо».

Можно купить камин за 50 000 рублей. Но что заставляет человека заплатить гораздо больше? Некое качество, свойство: сумасшедшая элегантность или художественная актуальность, изысканность.

Мы хотим приобрести вместе с предметом какое-то свойство, которое нам нужно, и готовы за это доплатить. Это вопрос вопросов: «Что делает предмет ценностью?»

В моей жизни был забавный опыт. Я поехал в Тайланд гранить драгоценные камни. Месяц наверное этим занимался, и меня мучила загадка. Есть материал, а есть вещь, которая не просто стоит денег, а на стоимость которой ориентируется стоимость денег. Драгоценности, которыми можно заменять деньги. Что делает вещь валютой? Что ей для этого нужно присвоить? В принципе, в пластинках Майлза Дэвиса тоже наверное можно измерять доллары.

Я стал говорить про акценты, потому что патина, помимо того, что она делает предмет старым, может сделать его культурно состарившимся. Ты смотришь на лист металла перед камином, и он напоминает тебе о развалинах Помпеи или о старой жестянке, которую ты подобрал где-то в Нью-Йорке, и сейчас смотришь на неё и вспоминаешь, как в ту поездку курил возле какой-то забегаловки, и захотел забрать её на память.

Мы взяли характер и впрыснули его в лист металла. Получается, что мы продаём впечатление, новый опыт, фантазмы. Мы дарим путешествие на яхте человеку, который никогда не видел моря. Это классно.

— Это замена опыта виртуальной реальностью, и там есть забавная штука с перенесением акцентов. В 90-е годы меня просили делать патину не для того, чтобы присвоить предметам культурный контент, а чтобы замаскировать дефекты.

Один мой коллега изготавливал каминные вытяжки. Они были сделаны из меди, которая считается дорогим материалом, а выглядели дёшево — неаккуратные по форме, неправильные по архитектуре. При том, что они были массивными, крупными, в них не хватало ощущения технологического совершенства, хороших пропорций, баланса. Просто большой кусок нелепой формы. При таких характеристиках любой дефект начинал работать против этой штуки.

Оказалось, что всё лечится цветом и пятном. Берешь отшлифованную, светящуюся, сияющую металлическую штуковину всю в заклёпках, и начинаешь патиной наносить следы.

Например, если тебе надо убрать дефект — трещину на новой детали, ты должен разыграть эту партию так, как будто эта трещина здесь задумана специально. Сыграй этот акцент так, чтобы он оказался главной линией композиции. И человек захочет эту трещину, потому что она стала частью ансамбля.

Оказалось, что это круто. Ты видишь вмятину и разыгрываешь вокруг неё историю или размещаешь другую яркую историю рядом, и первого дефекта никто не видит. Ты можешь управлять вниманием зрителя и делать с ним всё, что хочешь.

Так вспомогательное стало вырастать в самоценное. Начиналось всё именно с реставрации и ретуши. Патина — классный инструмент для ретуши формы, и работает как сверхкраска. Ты создаешь цвет, форму, линии, рисунок, растр, используя окислитель — инструмент энтропии. Художник спрятался под маской естественного износа вещей.

— Забавно, что у нас здесь долгое время практически не было конкурентов. Первый разговор о коллегах звучал так: «Да, в Италии принято так работать». Я часто сталкивался с тем, что это в принципе никому не нужно. Классное пустое поле, на котором много лет я резвился.

— Очень хочется. Был один хороший опыт по этой части. Друзья устраивали выставку в Амстердаме, и для неё я изваял большую классную скульптуру. Кинетический объект из кирпича и камня. Недавно её купили.

Я нахожусь в поиске и двигаюсь пока не так быстро, как хочу. Когда же наконец мои объекты купит кто-то, кто собирает искусство? Есть несколько персон, которых я хотел бы видеть владельцами моих работ. Конечно мне важно получить социальное признание. Я думаю о нём и к этому иду.

— Мне кажется, что в России очень много денег, можно развиваться до высокого уровня, если правильно построить процесс. Клиентов здесь всегда будет много. Количество миллиардеров, говорят, сопоставимо с Нью-Йорком.

— В Нью-Йорке и Италии. Очень нравится Франция. Но, может быть, здесь я впадаю в прелесть. В каждом городе, в который я приезжаю, мне хочется жить.

В своё время меня восхитил Рим, потом я влюбился в Бангкок. Фантастически прекрасный город. Думаю, меня очень вдохновит Сингапур. Швейцария скорее нет, хотя Монтрё — да. Венеция, в которой как раз нельзя ничего менять, только реставрировать. Там как в сказке.

Я легко попадаю под обаяние новых мест и культур. Очень понравилось во Франции. Побывал в Прибалтике, и там мне тоже захотелось жить. Что ж такое! Ты идешь по улицам суперуютного европейского, современного городка, который стоит в сосновом лесу. Это не то, что сосновый бор в Подмосковье. Там другое отношение к предметной среде — вот, что нужно нашему брату.

Столько любви, заботы к тому, как оформлены и закончены вещи. Там всё прекрасно, даже то, как люди рисуют зебру на асфальте, и как ржавеет стальной козырек. В Прибалтике он и ржаветь будет иначе. Его исходно будут по-другому пропорционировать, замыкать форму, работать с узлами, финишировать и потом через годы, когда он всех достанет, его не перекрасят по десятому разу, а иначе обработают и он станет хорош своей состарившейся красотой.

Иначе там выглядят и растрескавшаяся древесина, и поржавевшая петля. В этом столько любви и правильного хозяйского отношения к делу! Вещи принадлежат людям, чего здесь как будто нет. От того, что вещи принадлежат людям, их не пачкают, ими не пренебрегают. И самим пространством не пренебрегают.

Пространство — это бумага, на которой мы пишем. Жить в стране, где пространство не уважают — сильная боль. Хочется или очень многое поменять, чтобы оно зазвучало, либо жить где-то ещё. Вот эти две мысли и борются.

Очень соблазнительна Голландия. Меня покорил Амстердам. Выходишь на вокзал, видишь порт, дома, чувствуешь этот воздух, и хочешь выйти замуж за этот город, так он заставляет биться твоё сердце. Это ли не ценно? Доступный космос за не космические деньги.

— Мне кажется я желал, пока всё это излагал. Всё в наших руках. Надо это почувствовать, как можно скорее, потому что смерть близко на самом деле, вокруг так много невыметенных углов, неосвоенного материала, непрочитанных книг и столько красоты не сделано.

Если я когда-нибудь построю мост, то взорвусь от счастья. Когда-то я мечтал построить камин, и построил несколько десятков. Мне очень приятно их видеть спустя годы. Приезжаешь в дом и смотришь, как камин врос, как дерево в ограду. Хозяева ставят на него статуэтки, что-то к нему прислоняют. Ты его патинировал когда-то, а он тут сам дальше патинируется уже без тебя.

Как говорил Чехов: «Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-то вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно». Это ли не цель?